Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
— Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой — этак...
— Вот и в книгах тоже, — тихо сказала Любовь. Фома взглянул на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее смотрели устало, печально...
— Всё читаешь? — спросил Фома.
— Да-а... — уныло ответила девушка.
— И тоскуешь?
— Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
— Плохо твое дело...
Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала медленно перебирать пальцами кружево полотенца.
— Шла бы замуж... — сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
— Отстань, пожалуйста...— некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.
— Чего отстань? Ведь пойдешь же...
— Вот! — со вздохом и тихо воскликнула девушка. — Вот я и думаю — надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли — я такое чувствую теперь, — как будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
— От книг, — уверенно вставил Фома.
— Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, — не могу!..
— «Не так, не так...» — забормотал Фома. — Это у тебя от книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...
— Мне сначала казалось, — не слушая его, говорила Любовь, — что я в книгах всё понимаю...
— Бро-ось ты их! — посоветовал Фома пренебрежительно.
— Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь — сколько разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной книге сказано, что всё существующее на земле разумно...
— Всё? — спросил Фома.
— Всё! А в другой — напротив.
— Погоди! Разве это не чепуха?
— О чем разговор? — спросил Маякин, являясь в дверях, одетый в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
— Так...— хмуро сказала Любовь.
— Насчет книг, — добавил Фома.
— Каких книг?
— Да вот она читает... прочитала, что всё на земле — разумно...
— Ну!
— Ну, а я говорю — враки!
— Н-да... — Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив глаза.
— Это что за книга? — спросил он у дочери, помолчав.
— Маленькая такая... желтая... — неохотно сказала Любовь.
— Ты ее положи-ка на стол мне... Это неспроста тоже сказано — всё на земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н-да... это очень даже ловко выражено... И кабы не дураки-то совсем бы это верно было... Но как дураки всегда не на своем месте находятся, — нельзя сказать, что всё на земле разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
— Посижу еще...
Любовь и Фома снова остались вдвоем.
— Какой он у тебя, — кивнув головой вслед крестному, сказал Фома.
— Какой?
— На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...
— Да-а... умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне жить...— печально сказала Любовь.
— Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...
— Что я выдумываю? — раздраженно крикнула девушка.
— Да, — всё это... не твои ведь мысли-то— чужие!..
— Чужие... чужие...
Она хотела сказать что-то резкое, но оборвалась и замолчала. Фома смотрел на нее и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал:
«Какое всё разное... и люди и женщины... И чувствуешь всегда разное...»
На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер качал липы. сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...
— Люба! — тихо сказал Фома.
Она подняла голову и посмотрела на него.
— Знаешь... я ведь поссорился с Медынской-то...
— Из-за чего? — оживляясь, спросила Любовь.
— А -так уж!.. Она обидела меня...
— Ну, это хорошо, что поссорился, — одобрительно сказала девушка, — а то бы она тебя завертела... она — дрянь, кокетка... ух, какие я про нее вещи знаю!
— Совсем она не дрянь, — угрюмо сказал Фома. — И ничего ты не знаешь... Всё вы врете!
— Ну уж, извини!
— Нет... вот что, Люба, — тихо и просительно сказал Фома, — ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
— Са-ама?! — удивленно воскликнула Люба. — Какая... странная! Что же она сказала?..
— Виновата... — с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
— Только? — в вопросе девушки звучало разочарование; Фома услышал его и с надеждой спросил:
— Мало разве?..
— Очень ты любишь ее?
Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
— Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...
— Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами, спросила девушка.
— Еще как можно! — воскликнул Фома.
— Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал...
— Не видал! — согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: — Может, лучше и нет... Она для меня — очень нужна! — задумчиво и тихо продолжал он. — Боюсь я ее, — то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала... Иной раз тошно мне! Подумаешь — кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и — не решишься... И во всем так — подумаешь о ней: «А как она узнает?» И побоишься сделать...
— Да-а, — задумчиво протянула девушка, — значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?
— И всё у нее — особенное, — рассказывал Фома. — Говорит она по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...
— Что же у вас вышло? — спросила Любовь. Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.